– Ты это полчаса назад говорил, когда за спиной зеленело. А теперь везде все черное, конца-краю этому не видно. Так долго еще? – Я же сказал – недолго. Что тебе непонятно? – Мне все непонятно. Какого хрена мы вообще тащим этот гроб? Он меня уже до печенок достал. Давай ты подменишь меня минут на пятнадцать, может, потом нормально отвечать начнешь. – Я и так нормально отвечаю. Идти осталось недолго, это все, что тебе надо знать. – Это мне решать, что надо знать, а что не надо. – Нет, ты плохо сечешь эту тему. В общем, тебе все детали знать необязательно. Не помогут тебе лишние знания. Просто смирись, что идти осталось немного. Тут я самый умный, а умный не попрется в черноту с таким грузом, если впереди длинная дорога. Ищи в этом приятные моменты. Я вот, например, даже не смотрю на черноту. Я смотрю вперед, на попку милой девочки. Мне нравится, как эта прелесть двигается: туда-сюда, туда-сюда… – Вырви свои глаза и выбрось. Тогда есть вариант, что тебе не придется по утрам приносить Диане тапки. – Не могу ничего с собой поделать. Такой уж я человек, не могу удержаться, чтобы не смотреть на некоторые части женских организмов. – Слышь, ты, человек, как считаешь, сколько времени понадобится Юпитеру, чтобы нас догнать? Может, ты не в курсе, элита черноту не любит, но бегать по ней сможет спокойно, если припрет. – В курсе. Не переживай, элитник нас не догонит. Надо просто шагать в таком темпе, без остановок и нытья. Соберись с силами, осталось недолго. – Да тут все одинаковое, сплошная черная степь. Ни одного ориентира, ты не можешь знать, долго нам еще идти или нет. – Шуст, ты когда-нибудь видел, чтобы половому члену дали Нобелевскую премию? – Вопрос, так понимаю, с тупым подвохом? – Ты о том, что умного от меня не дождешься? – Ага, ум и ты, это, как дерьмо и небо. Ладно, допустим, не видел. – А знаешь, почему ты этого не видел? – Да потому, что правила Нобелевского комитета такое не разрешают. Хотя я бы не отказался посмотреть на такой номер. – Странно, что это ты понимаешь, а вот с ориентирами косячишь. Я вот ориентиры вижу, потому что думаю головой. У тех, кто головой думает, шанс получить Нобелевскую премию есть. У меня этот шанс повыше, чем у многих, и это при том, что в основном я думаю о бабах. А у тебя без шансов. – Огорчить хочешь? Как же ты себя любишь. И да, если уж поднимать тему половых членов, то у тебя прозвище Бабник, а бабники как раз и думают этим самым, а не головой. Ну какие тут ориентиры? Вверх да вверх шагаем, все ровное, будто катком раскатанное. – Видишь вон там холмик. – Где? – Да вон, справа и впереди. Метров двести до него. – Нет там никаких холмиков. – Бугорок. На кротовую кучу похожий. – У них бугорки аккуратные, а этот сильно длинный. Ты о нем? – Да, о нем. Это хороший ориентир. – Да тут таких бугров по три сотни на гектар. – И снова ошибаешься, ведь этот холмик особенный. – Чем таким он особенный? – Еще полтора месяца назад он был человеком. Звали его Носорогом, потому что в любой непонятной ситуации он всегда пер напролом. Здоровый мужик, под пару метров ростом и в плечах, как я по высоте. Вон сколько от него черной трухи осталось, прекрасный ориентир получился. – Не люблю я такое. Не по-людски смерть на черноте выглядит. Как это с ним случилось? – Я его убил. – За что? – Он думал не головой, а сам догадайся чем. То есть никак не мог получить Нобелевскую премию. – За такое не валят. – Верно. Не валят. А вот за то, что много болтают, завалить могут. Носорог много болтал… book-read-ads * * * Что бы кто там ни говорил про завышенную силу бывалых иммунных, но Карата к таковым можно отнести только по количеству пережитых приключений, а не по стажу пребывания в Стиксе. Поэтому сейчас ему приходилось очень несладко. Спасибо Диане, забрала автомат и маленько патронов. Но крупнокалиберную снайперку приходилось тащить на себе плюс прочее барахло. А сейчас вновь взялся за осточертевший ящик. Тот сам по себе неподъемный, а теперь к нему еще и обнаглевший кот прибавился. Да ладно Гранд, сейчас даже ничтожная по весу бомба, притаившаяся под кевларом, казалась той самой соломинкой, которая вот-вот сломает спину. Пот заливал глаза, плюс невыносимо чесался нос. А руки, как назло, заняты. Даже одну высвободить нельзя, оставшаяся не удержит вес ящика, тот рухнет, подняв облако черной пыли, после чего его придется поднимать заново, растрачивая лишние силы и чихая. Поморгав, Карат бросил взгляд вперед. Подъем заканчивается, или ему это кажется, как случалось уже не раз. Узнает это минуты через две-три, не раньше, ведь до места, где рельеф переламывается, осталось метров сто. Сколько они уже так шагают? Пять километров? Семь? Приблизительно так. Для черноты – приличное расстояние, даже если двигаться налегке. Еще немного, и Карат устроит мятеж. Если ящик нельзя бросать, надо хотя бы добиться его облегчения. Ну зачем тащить сам ящик и накрученный на него кевлар, если можно оставить лишь содержимое? Что бы там ни лежало, весит оно явно не восемьдесят девять кэгэ. Ящик сколочен из крепких досок, плюс кевлара на него не пожалели. Если все лишнее убрать, возможно, намного легче нести станет. О! А ведь глаза, несмотря на проблему с заливающим их трудовым потом, не подвели. И правда, рельеф сменяется, отряд наконец достиг высшей точки подъема. Дальше начинался спуск, лишенный высокой растительности и прочих мешающих обзору объектов. Поэтому взгляд полетел далеко вперед, на много самых невероятных километров. Карат едва челюсть не отвесил. Там, впереди, за коротким крутоватым спуском начиналась вода. Безбрежное водное пространство, местами густо поросшее камышом, местами расступающееся вокруг мелких и крупных островов, местами усеянное чем-то непонятным, такие подробности не рассмотреть на большом расстоянии. Царство воды до самого горизонта. Действительно, безбрежное. Бабник, продолжая вести отряд с прежней скоростью, невозмутимо бросил короткое слово: – Дон. Глава 19 Про Бабника можно много чего нехорошего сказать. И мутный он, как равнинная река в паводок, и пошловатый, и много о себе возомнил, и любит других напрягать по полной, не утруждая при этом себя любимого. Но нельзя не признать, что даже в ситуациях, попахивающих абсурдом, коротышка действует продуманно, а не наобум. Поэтому Карату, человеку во многое непосвященному, приходится мириться с его чудачествами, включая необъяснимо жадное отношение к ящику с неведомым содержимым. Ну ни на грош не верилось, что многоопытную Сабину и ее людей остановит банальная бомба. Да они только что далеко не самый последний стаб чуть ли не с ходу взяли, скрытно пройдя через периметр и обрушившись без предварительной подготовки на стены и то, что за ними скрывалось. То есть крупными силами прокрались через местность, напичканную проволочными заграждениями, ловушками, минами, различными датчиками, где каждый метр отслеживается камерами и живыми наблюдателями. И никто ничего не заметил, пока не хлынула кровь. Даже от Гранда толку оказалось больше, чем от всех этих защитно-контрольных сооружений и мероприятий. Вот так и к лакомому ящику подберутся, до последнего себя ничем не выдав. А уж насчет Юпитера и думать смешно. Да, было дело, Карат действительно нашел с ним общий язык, но с высоты миновавших времен тот случай кажется ему неправдоподобным. Что-то он тогда недопонял, слишком много о себе возомнил. Невозможно настолько запросто разобраться с элитой, как бы долго она ни прожила среди людей. Чертовщина какая-то… Можно ли рассчитывать на повторение подобной чертовщины? Карат считал, что нельзя. Вот и теперь нельзя отрицать то, что шел Бабник не наобум, перед ним и впрямь стояла разумная цель. Спустившись к воде, он для начала приказал Чаку немного поплавать. Тот, раздевшись, сиганул с невысокой черной бровки, доплыл до ближайших зарослей камыша, потрещал там стеблями, после чего выбрался не с пустыми руками, а с большой лодкой, которую тянул за петлю на якорном канате. По скопившейся на днище дождевой воде Карат вычислил, что лодку там спрятали не слишком давно. Возможно, Бабник и в самом деле заглядывал сюда сорок дней назад, а та черная кучка на мертвом кластере действительно в недалеком прошлом была человеком, с которым он что-то не поделил. Приказав Чаку сесть на весла, коротышка предупредил: – Старайтесь даже дышать потише. Это хреновые места и хреновый маршрут. Переправа – всегда без гарантий, но тут гарантий еще меньше, чем на других маршрутах. – Тогда какого черта нас понесло именно сюда? – спросил Шуст. – Это ближайшая тропа. Или тебе хочется побродить подольше с элитой и Сабиной на хвосте? Карату не раз приходилось пользоваться водными путями, и этот случай не выбивался за рамки того, что уже доводилось повидать. Даже то, что приличных открытых пространств здесь не увидел, не добавляло новизны. Проходил он уже всякие по дремучести камышовые заросли с лабиринтами мелких проток, оценил их относительную безопасность. Тут и снайперу негде тебя подстеречь, и тварь не прыгнет с берега, потому что берегов с сухой землей, как правило, поблизости нет. Неудивительно, что Бабник тоже осознавал всю выгоду подобных ландшафтов, вот и двигались крайне причудливым маршрутом, не показываясь в местах, где лодку могут заметить издали. Лишь в самом конце пару раз выскочили на относительно протяженные участки, на которых до ближайших камышовых дебрей под сотню метров иногда доходило. Бабник, молчавший всю дорогу и другим не позволявший болтать, даже снизошел до нарушения обета молчания. Сказал, что надо до темноты успеть добраться до критически важного места. Во мраке, мол, передвигаться на лодке – слишком опасно. Что за место – он не пояснил. И чем опасна темнота – тоже. Но насчет последнего у Карата имелось предположение. Известно, что Дон – что-то вроде широченного шоссе для внешников. И шоссе это накатали добротно. По многочисленным переплетениям русел корабли способны забираться далеко на запад. Если здесь повсеместно применяются тепловизоры, ночь и правда – самое демаскирующее время суток. Температура падает, тепловые аномалии становятся более контрастными. Для живого наблюдателя, возможно, разница незаметна, а вот для автоматизированных систем наблюдения каждая доля градуса – подарок. Снижение частоты ложных срабатываний и пропущенных целей может существенно затруднить жизнь пробирающихся через реку иммунных.